Лети, светлячок [litres] - Кристин Ханна

похорон, они переехали в Калифорнию. Две недели перед отъездом Мара жила в аду. Самом настоящем. Не проходило и часа, чтобы Мара не злилась на отца или не предавалась горю. Она отказывалась от еды и не спала. Мару хватало лишь на разговоры с подругами, и их встречи превратились в одно бесконечное прощание, просто раздробленное на мелкие части. Каждую свою фразу они начинали со слов: «А вот еще, помните?..»

Сдерживать злость Маре не удавалось. Злость распирала ее изнутри, рвалась наружу, обжигала. Даже горе и то пасовало перед этой злостью. Мара топала ногами, хлопала дверьми, а собирая чемоданы, рыдала при виде предметов, которые вызывали у нее воспоминания. Ей была невыносима сама мысль, что они просто запрут этот дом – их дом – и уедут. Единственная хорошая новость – это что продавать дом они не будут. Отец пообещал, что когда-нибудь они вернутся. Мебель, картины, ковры – все оставалось на своих местах. В Калифорнии они снимут жилье с обстановкой. Словно другая мебель поможет забыть о маминой смерти.

В день отъезда Мара захлебывалась слезами в объятиях подруг и орала отцу, что ненавидит его.

Не помогло. Она оказалась бессильна. Такова суровая правда. Мама походила на тростинку – согнуть ее было проще, и она наверняка поддалась бы на уговоры, – а отец словно из стали сделан, холодный и неумолимый. В этом Мара убедилась, потому что, упрашивая, даже на колени перед ним падала.

За два дня, пока они ехали до Лос-Анджелеса, Мара ничего не сказала. Ни слова не проронила. Воткнув в уши наушники, она строчила сообщения подругам.

Они оставили позади зелено-синий Сиэтл и взяли курс на юг. К Центральной Калифорнии пейзаж за окном покоричневел. Под ярким осенним солнцем ежились невысокие бурые холмы, и за многие мили пути они не встретили ни единого дерева. В Лос-Анджелесе оказалось еще хуже – бесконечная плоская равнина. Одно шоссе за другим, и каждый переулок забит машинами. К тому моменту, когда они подъехали к дому на Беверли-Хиллз, который снял отец, голова у Мары уже раскалывалась от боли.

– Ух ты-ыы-ыы! – Лукас умудрился бесконечно растянуть эти два коротеньких слова.

– Что скажешь, Мара? – Сидевший за рулем отец повернулся к ней.

– Ой, – процедила она, – тебя разве волнует, что я думаю?

Она открыла дверцу и вылезла из машины.

Не глядя по сторонам, написала Эшли: «Вот и он – милый дом» – и двинулась к входной двери.

Нелепо длинный дом явно недавно подреставрировали, и теперь он, построенный в дремучих семидесятых, смотрелся современным и просторным. Газон тщательно подстригли и привели в порядок, а огромные благодаря солнцу и поливу цветы буквально мозолили глаза.

Никакой это не дом. По крайней мере, не для Райанов. Внутри все сияло – огромные, от пола до потолка, окна, кухня из нержавеющей стали, полы из полированного серого гранита. Мебель выдержана в светлых тонах, современная, угловатая.

Мара посмотрела на отца:

– Маму бы тут стошнило.

Она заметила, какую боль причинили отцу ее слова, и подумала: «Вот и хорошо». После этого поднялась на второй этаж и выбрала себе комнату.

В первый же день в старшей школе Беверли-Хиллз Мара поняла, что тут она не уживется. Школьники вокруг смахивали на инопланетян. На парковке теснились «мерседесы», «порше» и «БМВ». Среди роскошных кабриолетов и внедорожников затесалось даже несколько лимузинов. Разумеется, не каждого школьника привозил водитель, но бывало и такое. Мара глазам своим не верила. Девочки выглядели сногсшибательно: волосы явно покрашены в дорогом салоне, а сумочки у некоторых дороже машины. Изысканно одетые школьницы держались группками. С Марой никто из них даже не поздоровался.

Первый день она прожила на автомате. Учителя не вызывали ее и не спрашивали. За обедом она сидела одна, безучастная, почти не прислушиваясь к разговорам вокруг.

На пятом уроке, во время контрольной, она села за последнюю парту и опустила голову на столешницу. Ее поглотило одиночество – огромное, необъятное. Как же ей нужно поговорить с подругами! И с мамой… От боли она задрожала.

– Мара?

Она подняла голову и сквозь завесу волос посмотрела на учительницу.

Мисс Эпплбай остановилась возле ее парты.

– Если тебе нужна помощь, чтобы быстрее влиться в процесс, приходи – я всегда готова помочь. – Она положила на парту расписание занятий. – Мы знаем, как тебе тяжело, ведь твоя мама…

– Умерла, – равнодушно бросила Мара.

Если уж взрослые надумали с ней поговорить, пускай договаривают. Молчание и вздохи выводили ее из себя.

Мисс Эпплбай тотчас же ретировалась, и Мара злорадно улыбнулась. Сказав «умерла», Мара вовсе не собиралась ее отпугивать, но получилось неплохо.

Прозвучал звонок.

Одноклассники повскакивали с мест и принялись болтать. Мара ни на кого не смотрела, да и на нее никто внимания не обращал. Одета она была совершенно не по местной моде, это она поняла, едва войдя в школьный автобус. В этой школе джинсы из «Мейсис» и приталенные блузки не прокатят.

Собрав рюкзак, Мара удостоверилась, что книги лежат в правильном порядке, эта привычка завелась у нее недавно, и избавляться от нее Мара не собиралась. Вещам полагается лежать как надо.

Она вышла в коридор. Некоторые из школьников еще не разошлись – топтались в коридоре, смеялись и орали. На стене висел старый, частично сорванный плакат: «Выборы президента». Последнее слово кто-то исправил на «презерватива», а внизу подрисовал член.

О таком Мара непременно рассказала бы маме. Сперва они вместе посмеялись бы, а потом мама завела бы серьезный разговор о сексе, подростковом периоде у девочек и приличиях.

– Ты хоть осознаешь, что стоишь посреди коридора, пялишься на нарисованный член и плачешь?

Мара оглянулась. Косметики на девушке рядом хватило бы на профессиональную фотосессию, а грудь была как два футбольных мяча.

– Да пошла ты. – Мара отвернулась и зашагала прочь.

Она знала, что следовало сострить, да погромче, чтобы остальные слышали, – так она завоюет авторитет. Вот только плевать она хотела. Новые друзья ей не нужны. На последний урок она забила и ушла домой до конца занятий. Может, отец хоть внимание на нее обратит.

Путь до дома она преодолела пешком, но что толку, когда ее ждали холодные пустые комнаты, где каждый шаг отдавался эхом. За мальчиками присматривала Ирена – пожилая женщина, которую отец взял им в няни. Сам же отец еще не вернулся с работы. Мара прошла по огромному безликому дому, а когда добралась до своей комнаты, совсем расклеилась.

Никакая это не ее комната.

В ее комнате неяркие обои в полосочку, деревянный пол и светильники, а не слепящая лампа для допросов. Мара подошла к блестящему черному комоду и представила себе